С того времени в моей жизни было много книг, задевших, повлиявших, ставших любимыми. Но вот не думала, что столько лет спустя встречу ещё одну, способную оказать на меня такое же воздействие.
Не знаю, уместна ли тут рекомендация... пусть каждый сам для себя решит, насколько оно ему нужно.
Но думаю, что я ХОТЕЛА бы, чтобы её прочитал Fuchsrotes Feuer.
В Либрусеке анонс книги начинается словами: "ВНМАНИЕ - некоторые люди могут увидеть в книге пропаганду гомосексуализма"
---
Макс Далин
Убить некроманта
Изначально некромантией называлось гадание с использованием трупа. Позднее некромантами стали именовать магов, имеющих власть в Царстве Мёртвых.
— В очередь, сукины дети! В очередь!..
(с.)Михаил Булгаков. Собачье сердце
— В очередь, сукины дети! В очередь!..
(с.)Михаил Булгаков. Собачье сердце
* * *
началоСпособности к некромантии, говорят, похожи на музыкальный слух. Пожалуй.
Некоторые неистово хотят быть певцами и музыкантами, зовут учителей, платят им по золотому в час, тратят уйму времени и море сил, чтобы выжать из лютни или флейты хоть сколько-нибудь гармоничный звук, — и без толку. Терзание чужих ушей. А их лакей напевает, перетирая тарелки, — и прохожие за окном останавливаются послушать. Дар свыше.
Ничего не поделаешь.
Так и некромантия… Некоторые вылезают из кожи, запираются в башнях, исходят на нет, заучивают наизусть целые тома, предлагают душу — а в результате получают припахивающий серой дымок из жиденькой пентаграммы. Чихнул — и нет его. А меня этому никто не учил — просто Дар и всё. Не такой изящный, как музыкальная одарённость, но это уж — чем богаты, тем и рады.
Я — интуитивный некромант, сколько себя помню. Дивное качество для отпрыска королевской фамилии, как подумаешь…
Родители что-то такое с самого начала подозревали, я полагаю. Ребёнком я был… н-да-с…
Говорят, чёрные родинки — клеймо Тех Самых Сил. Очень может быть. Такая родинка у меня есть — под носом. Этакая роковая мушка.
Обычно выглядит очень миленько. Придаёт лицу некий шарм. И, как правило, не вызывает желания протыкать её раскалённой иглой на предмет проверки. Но не в моём случае.
Не те у меня черты лица. Мою — проверяли. И пришли к неутешительным выводам. Не ошиблись.
Спасибо, что не удушили в колыбели. Добрые у меня были родители и блюдущие традиции. Как можно пролить кровь королевского чада, даже если она проклятая? Невозможно.
Моё скромное везение.
Правда, не могу похвастаться жаркой родительской любовью. Но сердцу не прикажешь.
Мне ещё семи лет не исполнилось, когда я спровадил к праотцам своего гувернёра. Когда он десятый раз врезал мне линейкой по пальцам. Просто — одним сильным желанием сделать так, чтобы его не было. Первый случай всплеска Дара, бессознательный ещё, но желание, похоже, оказалось очень уж сильным.
Но когда я смотрел, как он корчится, как у него глаза вылезают из орбит и всё такое, — я не наслаждался, нет, не верьте слухам. Я принял к сведению. И отец принял к сведению. Во всяком случае, сечь меня поостерёгся, несмотря на отчаянно чешущиеся руки.
Мне это понравилось. Интересно, много бы нашлось таких, кому бы не понравилось?
Через год всё моё семейство меня… скажем так, опасалось. И дельно. Я не проверял Дар на кошках — ничего против кошек не имею. Мухи, пауки — да, это было, я их не люблю. Потом — маменькина отвратительная моська. Как итоговый опыт — папенькин камер-лакей (я всегда совмещал приятное с полезным).
Потом за меня взялись всерьёз, так что опыты пришлось бросить — на людях, по крайней мере. А на будущее я решил пользоваться Даром только по важным поводам. Тогда ещё мне казалось, что он быстро иссякает, долго восстанавливается, а хотелось всегда быть в боевой готовности. Но тема вообще очень заинтересовала: стал читать запоем. Папенькин библиотекарь не хотел меня впускать в ту залу, где хранились книги о некромантии и о чёрной магии, — пришлось сжечь его канарейку. Впустил, хоть и наябедничал отцу.
Я иллюзий не питаю. Я рос маленьким безобразным гадёнышем. Но — умным. Я читал и наблюдал, читал и наблюдал. И всё, что прочитывал или видел, принимал к сведению.
Я много видел. Мой папенька король не знал о своём дворе того, что уже знал я. Кто подличает за сладенький кусок, а за глаза поливает грязью, кто ворует, кто продаётся — я рано начал понимать. Папенька не понимал, ему такие углублённости ни к чему. Папенька был обожаемый монарх. Гуго Милосердный — так его в народе окрестили.
Гуго Старый Идиот, я бы сказал.
Он жил по заповедям, мой батюшка. Насчёт прощения врагов, старинного родового рыцарского кодекса и насчёт того, что, мол, народ должен благоденствовать, а король — жить в развлечениях и роскоши. Ну да!..
Его обворовывали все, кому не лень, а ему и в голову не приходило проверять своих верных вассалов. Вассалы же им восхищались. Он свалил всю свою работу на казначея и премьера, сам охотился и отплясывал на балах.
Междугорье было в долгу как в шелку; на границах вечно происходили стычки. Соседи обещали военную помощь — и надували, зато присылали подарки вроде пары белых единорогов, тварей милых, но не стоящих и эскадрона драгун. В очередной локальной войнушке с государем Перелесья батюшка потерял провинцию, прослезился и сказал: «На всё Божья воля».
Народ жил впроголодь — пуд муки стоил ползолотого. Зато, если батюшка проезжал по столице, он всегда оделял нищих. Щедро. Грошей по пять по крайней мере. И голодный народ рыдал от умиления.
Святой Орден на батюшку молился. Ещё бы! Патриархи ходили в шёлке и парче, драли с прихожан, сколько хотели, и давали королю советы. А он им жаловал земли. Благодать Божья! Некромантов сапогами в угол запинали. Ибо от лукавого. Не к месту в благочестивом государстве. На меня святые отцы надели серебряный ошейник со священной каббалой и запаяли — чтобы я не мог убить своим Даром человека. Ну-ну. Сожгли Ульриха-Травника под овации толпы. А он, кроме вызова демонов, открыл снадобье от чахотки. Но кому это интересно?
Батюшка так любил матушку… Понятно за что: она подходила ему редкостно. Такая же, как и он сам, восторженная дама с рыцарской романтикой в головке. Этикет, танцы, кодекс. Всё — как по канону полагается. Выезжают, бывало, на охоту или в загородный замок — загляденье, а не пара. Он — такой большой, статный, бородатый, она — такая беленькая, розовенькая, нежная. В сияющих коронах, в шелках, в бриллиантах. Бросают милостыню. Лошади лоснятся, штандарты лоснятся, морды у свиты лоснятся… Красотища! Идеальная семья. Святые отцы во время проповедей их прихожанам в пример ставили, когда говорили о нерушимости брачных уз.
Моего старшего брата, чудесного Людвига, батюшка обожал… Всей нежной душой. И матушка любила. Братец всегда был на людях, а я — всегда по углам. Он — с мечом, а я — с заплесневелой книжкой. У него златые кудри, львиная стать и голубые глаза. У меня бледная рожа, крючковатый нос и одно плечо выше другого. Он — истинный рыцарь, а у меня… Дар…
Ему папенька дарил оружие, лошадей и всякую другую всячину. На меня смотрел очень выразительно — сразу ясно, что до смерти хочет высечь, но боится, что мой ошейник не сработает. Сами посудите: мог ли я хоть намекнуть ему, что думаю о его дворе?
Так и жили. Старые, как сейчас говорят, добрые времена…
Демона я впервые вызвал в ночь, когда мне исполнилось тринадцать. Хорошая была ночь, все знаки сошлись — нумерология, парад планет… Убивать я не мог из-за ошейника этого дурацкого — это да, тогда ещё не мог, силёнок не хватало сломать защиту Святого Слова, — но вот пообщаться с Теми Самыми Силами мог, оказывается.
От них меня не прикрыли. Никому в голову не пришло, что у ребёночка храбрости хватит. А хватило — я как раз отличный трактат об этом прочёл и рвался попробовать. Может, будь я постарше и поумнее, и не посмел бы — но уж в тринадцать-то мне море было по колено. Я ни с кем об этом не распространялся, но считал себя великим человеком. Великим некромантом — и в скобках великим королём. Никак не меньше.
Все, помню, спали. Дежурный лакей крепко поддал со своим приятелем, тоже заснул. Хорошо так, луна светит, тихо, никто не мешает. Хотя, вообще говоря, мне нечасто мешали, чем бы я ни занимался. Мои покои к числу лучших во дворце не относились — этакий уединённый закуток в одном из флигелей, слуг не дозовёшься. Окнами милое жилище выходит на конюшни, вечно там сыро и темно, даже в солнечную погоду, а под ногами гуляют сквозняки и мыши. Приют, видите ли, отшельника — покои опального принца.
Но, если начистоту, меня такое положение устраивало. Никто не лез в мои дела — и слава Богу.
Я пентаграмму ещё только разметил — сердце аж в горло выскакивало, как волновался, — а Дар из меня прямо потёк. Рисую, помню, угольком на паркете, а линии прямо под моими пальцами вспыхивают синим. Только дорисовал — как оно пошло само собой: память у меня на Слова отличная и реакция отменная, я гада выпустил ровно настолько, чтоб поговорить можно было, а окончательный выход в наш мир загородил.
Те Самые, я слышал, неопытными некромантами иногда закусывали. Не мой случай. Я всегда рассчитывал, даже в детстве. И всегда перестраховывался.
Даже двойную линию защиты сделал. И сработало.
Красивый вышел гад… Красивый. Сейчас, как вспоминаю своего первого, такая тихая печаль находит… Вроде грусти по старому другу. Если часто видишь существ из Сумерек — привыкаешь, уже не то, а вот в первый раз…
Я знаю, большинство людей, когда Тех Самых видят, в обморок грохаются или непроизвольно писаются — но это просто потому, что люди до судорог боятся стихии. Неподвластной силы. Те Самые — это и есть стихия. По-моему, тут не бояться, тут любоваться надо. Такая у него была броня дымящаяся, багровая, мерцающая… Рога — как два золотых клинка, из глаз — острое сияние, кусочки огня стекают по железной маске, как слёзы, на пол падают, гаснут… Красиво.
Люблю стихию. Свободу, силу — грозу, метель, ураган… Тех Самых…
Гад, похоже, сообразил, что грохотать в моих покоях нельзя. К чему союзу свидетели? Он и не грохотал. Он прошелестел — как вот бывает ледяная крошка шелестит по насту от ветра январской ночью. Холодный звук, опасный. Тёмный.
— Изъяви свою волю, юный владыка, — свистящий такой шелест.
Я руки на груди скрестил, инстинктивно. Потом узнал — идеальная поза.
— Мне нужна власть, — говорю. — Земная власть. Я хочу стать величайшим из королей. По-настоящему, а не марионеткой на троне, как отец.
— Абсолют меняется на душу, — отвечает.
— Не подходит, — говорю. — Дорого. Пусть будет не абсолют. Подешевле что-нибудь.
— Власть без любви народа, — шелестит. — Власть без награды. Дурная слава. Тяжёлая память. Устроит?
Я почувствовал, как у меня щёки вспыхнули. Идеально. На что мне сдалась любовь этого стада? Пусть любят таких, как батюшка, а я буду дело делать. Награда? Смешно, действительно. Дурная слава? А как они мне сделают добрую? В брата меня превратят?
— Великолепно, — говорю. — То, что надо. Сколько с меня?
— Плату Та Самая Сторона сама возьмёт. Для тебя, юный владыка, — даром.
— Проклятие? — уточняю.
— Нет, не официальное. Тебя и так проклянут тысячу раз. Но мы же договорились, что душа останется при тебе. Хотя без души тебе было бы спокойнее и приятнее. Откровенно предупреждаю.
— Не подходит, — повторяю. — Я уже решил.
— Да будет так, — шипит. — Вписано на Скрижали Судеб.
Вижу — ему уже скучно: всё решено, а взяли с меня мало. Ну и не стал его зря на границе миров держать. Разрезал себе ладонь, дал ему крови выпить — угостил за приход на зов. Потом отпустил.
Даже как-то слегка разочаровался. И гром не грянул, и папа не умер вместе с братцем. И не чувствую, чтобы поумнел или стал сильнее. Огорчительно.
Но, как я тогда размышлял, если с другой стороны посмотреть — я же не отдал им душу. Вот если отдал бы — они бы мигом подсуетились. А так — жди, пока сработает.
Я же пока не знал, как они берут сами. И сколько. Ребёнком ещё был, в сущности…
Но душа осталась при мне — не верьте слухам. И самое смешное — я ни разу не пожалел. Я умею боль терпеть — если без неё никак. А некроманту профессионально без боли не прожить.
Первое, что я заметил, — это как моё отражение в зеркале день ото дня меняется.
И — ох…
У подростков кожа часто портится. Воспаляется и всё такое. Но с моими прыщами ничто бы не сравнилось. Вышесреднее явление. Шедевр. Каждый, по моим теперешним воспоминаниям, величиной с горошину, не меньше. И самого яркого цвета, который нашёлся бы у Господа в палитре. На моей бедной физиономии клочка чистой кожи в квадратный дюйм не нашлось бы. Разве что там, где синяки под глазами.
В общем, ощущалось так: как на себя гляну, думается не о короне, а куда бы пойти удавиться, чтоб никто потом труп не нашёл. Родная маменька на меня смотрела, будто на слизняка. Не говоря уж о девочках. А я был вполне парень, как ни странно. Интересные вещи иногда снились.
Мой драгоценный братец девиц валял пачками. От судомоек и швеек до благородных включительно. Папенька, когда узнавал об очередном приключении, только ласково улыбался от скромной гордости. Вот мы какие, женщин к нам так и тянет. У шестнадцатилетнего принца должна быть толпа любовниц.
А принц, которому шёл четырнадцатый, шпионил безбожно. И чем больше видел, тем больше тошнило. Цепляло, но тошнило.
Я тогда ещё не понимал почему.
Вернее, догадывался. Со мной-то все эти фрейлинки вели себя этак официально до невозможности и просто леденели, как декабрьская луна. Смотрит такая на меня, болезного, с омерзением. Губки подожмёт, сощурится. «Ваше высочество, умоляю, простите меня, я тороплюсь». Я то радовался, что на мне ошейник, то жалел об этом — так убить хотелось.
Не просто убить, а так, чтобы почувствовала. Чтобы дошла моя злоба у неё до сердца, до костей, до печёнок… и до некоторых других внутренних частей.
Сказано: учитесь властвовать собой. Вот уж я учился…
Нет, поймите меня правильно. С точки зрения… ну, с обычной точки зрения, как принц, я мог бы и приказать такой. Чтобы унизить её, просто до пола опустить, до дворцовых подземелий. Но — гордость не позволяла, гордость. И стыд.
О, как за отрочество своё неприкаянное и окаянное я запрезирал эту возвышенную любовь! Да вот, да! Да, сидел в клетушке на вершине сторожевой башни, рассматривал гравюры в старинном трактате «О плотских утехах» и Бог знает что ещё делал. Тошнило, но тянуло. И ненавидел все эти серенады-свидания-страдания-сцены-локоны так, что руки дрожали.
Они же меня ненавидели за прыщи на морде и за перекошенную фигуру. А я их — за выражения лиц и за позы. Кто из нас имел больше прав на ненависть?
Меня — за внешнее. Я их — за внутреннее.
Тяжело оказалось смириться. Я только догадывался ещё, что это Те Самые с меня плату берут. Авансом. И к тому же это оказалось только начало. Цветочки, так сказать.
Первый урожай ягодок появился, когда я влюбился.
В пажа. Ага. В маменькиного. Без памяти.
Звали его Нэд. Лица уже почти не помню, как это ни грустно. Глаза зелёные, веснушки, щербинка между передними зубами, когда улыбался… Но черты не складываются в картину. Слишком было коротко и слишком…
Слишком тяжело ранило. До крови.
Ну, он-то был не фрейлина. Такой приказ не унизил ни меня, ни его; я просто приказал остаться — и он остался. Даже улыбаясь. Но дело не в этом. Дело в том, что с ним оказалось легко-легко общаться, совсем легко — диву дашься! А главное — он меня слушать стал, ни малейшей неприязни не выразил, ни капли отвращения. Я растаял. Я ему рассказал почти обо всём, искренне. Он был старше меня на пару лет, сходу всё понял, так среагировал…
Я в первый раз в жизни поплакал у кого-то на плече. А он сказал: «Не берите близко к сердцу, ваше высочество, вы ещё всем покажете». Душу мне согрел. А я впервые в жизни по-настоящему был благодарен кому-то. Ещё немного — и у меня появился бы друг, а это бы столько всего изменило…
Нэд….
Не повезло нам.
Через неделю нас поймали вдвоём. Смешно сказать, за каким занятием: я плакал у него на плече… А что началось, Боже, что началось!
Как папенька на меня орал! Какими словами называл! Как братец присоединился! И святой отец! И премьер! И как их бесило, что я в ногах не валяюсь, не каюсь и пощады не прошу!
Я, как они говорили, закоснел в грехе, несмотря на юный возраст. Проклятая кровь. Надо выжигать калёным железом. Пока не поздно.
Выжгли.
Заперли меня в каморку для провинившихся слуг, только, в отличие от тех самых слуг, к стене приковали серебряной цепью. Во избежание. А над дверью прибили свиток с изречением из Писания: «Преступивший закон мира — да будет осуждён». И не оставили мне не только книг или пера с чернильницей — кусочка штукатурки не оставили, пентаграмму нацарапать.
А за окном, около скотного двора и выгребной ямы, представьте себе, у выгребной ямы — сплошное милосердие и рыцарство! — повесили Нэда. За то, что он, якобы, научил принца всяким непотребствам. Сняли с двух столбов качели, на которых птичницы качались, закинули верёвку…
Я там несколько месяцев просидел на хлебе и воде, глядя, как разлагается его труп. Я был — ярость во плоти. Сначала просто рыдал от ярости, от тоски, от бессилия, был готов грызть эту цепь. Потом перестал, начал думать.
Я теперь понимаю, что это Те Самые организовали. Для того чтобы у меня хватило сил на дальнейшую жизнь.
Силы берутся из любви и ненависти. Только так.
---
В сети есть. Здесь тоже будет.